Как Россия попыталась пойти по пути Южной Кореи

РБК продолжает публикацию серии колонок, посвященных 25-летию рыночных реформ в России.
 

К 2004–2005 году власть (а точнее, высшая федеральная бюрократия) смогла «построить» не только олигархов, но и губернаторов. А с ростом цен на нефть возникли эйфория и иллюзия «энергетической сверхдержавы»: вертикаль власти выстроили, деньги есть, Европа зависит от наших энергоресурсов, можно двигаться куда захотим. Хотели же чего-то а-ля Южная Корея 1960–80-х — с сильным государством, которое тесно срослось с бизнесом (включая разного рода коррупцию), но при этом ориентировано на развитие и не заморачивается всякой там демократией. При этом, на мой взгляд, в головах у «олигархов» была примерно такая же модель и все расхождения сводились лишь к тому, кто будет главным, бизнес или бюрократия.

Уже с 2005 года начался запуск активной промышленной политики: Инвестфонд, госкорпорации, разработка отраслевых стратегий, прокладка трубопроводов, решения о проведении саммита АТЭС во Владивостоке и Олимпиады в Сочи. Одновременно запустили национальные проекты по образованию, здравоохранению, строительству жилья, АПК. То есть действительно пытались что-то построить и при этом даже рентой делились с населением. Почему же не получилось?

Другое время

Модель, реализованная полвека назад генералом Паком, сработала в Южной Корее потому, что это были другая страна и другое время. Это была страна меньших масштабов и гораздо более однородная в социальном и географическом измерении, чем Россия. И это была страна, сталкивавшаяся с очень сильными вызовами, которые волей-неволей сплачивали элиту. В частности, на момент военного переворота, осуществленного генералом Паком в 1961 году, душевой уровень ВВП в Южной Корее был в два раза ниже, чем в КНДР, и в стране было сильное движение за немедленное воссоединение с Севером, что означало бы потерю всего для южнокорейской элиты.

И это было время, когда государство, имевшее более длинный горизонт планирования в сравнении с бизнесом, действительно могло определять долгосрочные приоритеты в экономике и делать ставку на те или иные отрасли. Сегодня же мы живем в мире, когда целые отрасли появляются и исчезают на наших глазах, и это практически невозможно предсказать.

В результате тяжелая иерархическая модель управления, выстроенная в России с оглядками на корейский опыт, при всех издержках и всей своей неповоротливости давала какие-то результаты, пока у власти было много денег. Этими деньгами высшая бюрократическая элита могла «заливать проблемы», вместо того чтобы находить решение для них в диалоге с бизнесом, регионами и гражданским обществом.

Однако мировой экономический кризис 2008–2009 годов показал зыбкость всей этой конструкции. За один 2009 год мы потратили половину всех накопленных резервов, и при этом все равно ВВП упал почти на 8%, что было сравнимо с Мексикой (которая в тот момент воевала с наркокартелями) и было хуже слабых экономик в странах Восточной Европы. Почему это произошло, несмотря на отсутствие у нас внешней задолженности, профицитного бюджета, больших резервов? Здесь стоит подчеркнуть роль фактора ожиданий и искажений в передаче информации, свойственных для больших иерархических систем.

Попытка играть по правилам

Начнем с ожиданий и посмотрим с этой точки зрения на «дело ЮКОСа». Сначала оно вызвало спад инвестиций и отток капиталов из страны с отсылками на нарушения прав собственности в рамках «избирательного применения права» (когда владельцев ЮКОСа жестко наказали за то, что делали практически все крупные компании). Однако уже с 2005 года и особенно в 2006–2007-м пошел приток инвестиций из-за рубежа. В чем причина такого разворота в настроениях инвесторов? Дело в том, что власть говорила определенные вещи — про «равноудаленность» от бизнеса, про наведение порядка в регионах, про вертикаль власти, и затем их делала. Многим не нравилось, как власть все это делала. Но система при этом была открытой. Любой несогласный мог уехать, куда хочет. В Европе и Америке тоже шел экономический рост и был спрос на квалифицированные кадры. Но в России возможностей объективно было больше. И те, кто был готов играть по предложенным властью правилам, могли хорошо заработать на российском рынке.

Эта ситуация соответствия «слова» и «дела» при наличии «открытых дверей» создавала определенное доверие к политике. И при всей неэффективности госаппарата, коррупции и давлении на бизнес, которые тогда уже были очевидны, доминирующие в элите ожидания были умеренно позитивными. Большинство считали, что система стабильна и будет существовать долго.

Кризис 2008–2009 годов сломал эти позитивные ожидания. Выяснилось, что выстроенная у нас в 2000-е вертикаль власти не может адекватно реагировать на новые вызовы, не может в новых условиях глобальной неопределенности поддерживать стабильное развитие экономики и общества. Причина же в том, что для таких больших систем характерна асимметрия в прохождении информационных сигналов. В такой системе выгодно приходить к большим начальникам с хорошими новостями: тебя наградят и продвинут. А вот с плохими новостями к начальнику первым идти рискованно.

Тушение пожара

В результате осенью 2008 года наша власть реагировала на то, что сама видела по телевизору в сводках новостей. Упали в четыре раза акции на фондовом рынке, посыпались банки — значит, надо спасать финансовую систему, проводить сглаженную девальвацию рубля. Но экономического кризиса никто официально не признавал до декабря 2008 года.

Хотя, как следовало постфактум из контактов с директорами заводов на Урале, уже в августе 2008 года на крупных предприятиях начали отправлять людей в вынужденные отпуска. В металлургии, химии и других экспортоориентированных отраслях началось массовое перепроизводство, так как уже в июне на мировом рынке почти в два раза упали цены на их продукцию. И в сентябре—октябре руководители предприятий, с одной стороны, подписывали приказы о вынужденных отпусках для рабочих, а с другой стороны, смотрели по телевизору новости о том, что у нас, конечно, уже не все так хорошо, но и не так уж плохо в сравнении с США и Европой.

И на этом фоне в головах у людей, принимавших решения в экономике, возникали два возможных объяснения. Первое — «они врут» (а значит, ситуация в других регионах и отраслях может быть хуже, чем у меня). Второе — «а может быть, они не знают, что происходит?». Надо сказать, что в плане воздействия на ожидания вторая мысль была ничуть не лучше первой. И обе интерпретации подталкивали экономических агентов к рациональной стратегии — максимально «выйти в деньги» и подождать прояснения ситуации. Однако будучи разумной для отдельной фирмы, в масштабах экономики такая стратегия вела к сворачиванию производства по кооперационным цепочкам. И этим фактором, на мой взгляд, можно объяснить глубину спада в период кризиса 2008–2009 годов, никак не соизмеримую с нашими макроэкономическими показателями.

Конечно, когда в ноябре—декабре 2008 года кризис наконец официально признали, весь ресурс вертикали власти пустили на его тушение. И в социально-политическом плане Россия прошла кризис практически безболезненно. Безработицу удержали на приемлемом уровне, а за счет повышения пенсий, зарплат в бюджетном секторе и социальных пособий уровень доходов населения в 2009 году вырос на 2%. При этом личные рейтинги Путина и Медведева к сентябрю 2009 года находились почти на том же уровне, что и в июне 2008-го. Но если в 2009-м все эти расходы можно было профинансировать из резервных фондов, то с 2010 года они легли на бюджет, поскольку отменить повышение пенсий и зарплат бюджетников политически было невозможно. В результате по структуре своих бюджетных расходов Россия стремительно превратилась в «социальное государство». И уже вне зависимости от качества государственного управления у нас не осталось ресурсов для движения к модели «государства развития» а-ля Южная Корея.