Чем протест-2017 отличается от протеста-2011

В последнее время многие эксперты стремятся осмыслить отличия двух волн протеста: нынешней и той, что поднялась немногим более пяти лет назад — «летней» и «зимней». Я хотел бы остановиться на их фундаментальном различии, которое определяет и все остальные, менее значимые, особенности.

Протест надежды

События 2011 года были «протестом надежды» — возмущением, возникающим в условиях, когда позитивные тренды резко заменяются противоположными. Это возмущение имеет политическую природу, четко осознаваемые причину и объект и почти не зависит от экономической конъюнктуры. В России в 2011 году экономический рост составил 4,3%. Средние зарплаты в стране достигли рекордных $800 в месяц, если пересчитывать по текущему рыночному курсу. Шла «перезагрузка» отношений с Западом. На этом фоне решение Владимира Путина вновь стать президентом и явные нарушения на думских выборах вывели на улицы тысячи людей и лидеров всех оппозиционных сил. Лозунги были ясны: власть здесь — «мы», не хотим больше Путина, все несогласные едины. Появились новые символы (белая лента), новые структуры, новые смыслы.

Подобные протесты не уникальны. Таким, например, был первый Майдан. Экономический рост на Украине в 2004 году составил 12,1%, но подтасовки на выборах привели к «оранжевой революции», остановить которую оказалось невозможно. Десять лет спустя, в 2013 году, зарплата в стране выросла на 20% за год, достигнув рекордных $440 в месяц, но отказ от перспектив евроинтеграции (пусть и иллюзорных) вывел на улицы сотни тысяч и закончился «революцией достоинства». Когда у людей возникает мечта и кажется, что она может сбыться, но что-то встает на пути, протестные движения могут быть очень эффективными.

Протест отчаяния

Возмущение 2017 года выглядит на этом фоне «протестом отчаяния»: шансов на смену направления движения нет, нет и широких сил, которые могли бы хотеть этой смены. Людям дали символический Крым ценой экономического кризиса. Два года продолжается спад, зарплата опустилась до $600 в месяц, отношения с Западом до предела напряжены, общество бредит войной, чуть более чем полгода назад граждане голосовали на парламентских выборах за «партию власти» с небывалым единодушием. И тут оппозиция зовет народ бороться с коррупцией. Месседж выглядит подобострастным: мы понимаем, что вы тут навсегда, можете и дальше воевать в Сирии и в Донбассе, только угомоните коррупционера Медведева и приструните Чайку. Такие протесты тоже возникали много где и довольно часто, и власти традиционно «решали вопрос» демагогией и деньгами. Достаточно посмотреть на волну, чуть было не поднявшуюся в Москве в связи с «реновацией»: ряда уступок, пока лишь продекларированных, оказалось достаточно, чтобы она сошла на нет.

«Протесты отчаяния» могут оказаться очень эффективными в обществах с выстроенными горизонтальными структурами: партиями, профсоюзами, широкими общественными движениями. В этом случае присутствуют инструменты давления на власть по экономическим, в целом-то, вопросам. В обществах деструктурированных, где уровень солидарности очень низок, шансов на это почти нет.

Однако помимо главного отличия нынешнего протеста от протеста 2011 года есть еще и масса других.

Монополизация протеста

Первое касается организации протестов. Выступления осенью 2011–2012 годов, по сути, только «структурировались» лидерами оппозиции, тогда как движение самоорганизовывалось. Сцена на тех митингах была заполнена лидерами, чье появление внушало надежду на объединение. В митингах участвовали депутаты Госдумы, лидеры официальных партий, десятки деятелей культуры и даже миллиардер Михаил Прохоров.

Сегодня протестное движение во многом стало результатом деятельности Алексея Навального и его соратников. По сути, это театр одного актера — и так его воспринимает большинство участников прежних протестов. Этот тренд указывает на малые шансы протестантов быть услышанными. Во время любой из «цветных революций» непримиримые противники забывали о разногласиях — достаточно посмотреть на то, кто шел во главе колонн по проспекту Руставели в 2003 году, кто стоял на Майдане в 2004 и 2014-м и кто был на сценах митингов на Болотной и Сахарова. Сегодня в протестном движении возобладали другие принципы. Во-первых, упор на простой лозунг, а не на программу действий. Во-вторых, ставка на харизму и вождизм, сопоставимые с харизмой и вождизмом действующего президента. В-третьих, готовность на компромиссы (в контексте тех же Крыма и Украины) ради популярности. Не буду оценивать эффективность этой тактики, но ее отличие от прежней не вызывает сомнений.

Состав участников

Второе. Практически все отмечают неожиданно активное участие молодежи и подростков в недавних протестных акциях. На мой взгляд, это легко объяснить, если исходить из их экономической природы. Кризис довольно сильно ударил по благосостоянию людей, и многие сегодня вынуждены экономить, отказывая себе в том, что еще недавно было привычным. Обсуждения новых жизненных стратегий, которые происходят в семьях, резонируют в сознании молодежи, тесно связанной социальными сетями. При этом подростки не имеют «сдержек», какие есть у взрослых: они не могут потерять работу, не боятся спецслужб, наконец, они не жили в 1990-е, с которыми старшее поколение может сравнивать нынешний уровень жизни, находя его приемлемым.

Озабоченность современных участников протеста — это беспокойство о том, найдется ли им место в жизни. Озабоченность протестантов 2011 года скорее сводилась к тому, не потеряют ли они уже достигнутое. Выступавшие 5–6 лет назад видели свободу, которой их лишали, нынешние с ней даже не знакомы. Это означает, что глубина мотивации сторонников Навального ниже, несмотря на кажущуюся бóльшую революционность, чем у участников протестной волны 2011 года. Поэтому углубления и расширения нынешнего движения я бы не ждал.

Лайки вместо действий

Третье имеет отношение к медиа и социальным сетям. Чтобы стать значимым фактором общественной жизни, альтернативные движения должны приковать к себе внимание элит и среднего класса. Практически всегда это достигалось через телевидение, радио и прессу — тем самым события обретали подчеркнутую значимость. Это было во всех успешных протестных революциях и даже в 2011 году. Сегодня новые оппозиционеры сделали ставку на интернет, YouTube, информационные каналы, посты и ролики. Но здесь, как мне кажется, кроется значительная опасность. Полагая, что профессия журналиста и авторитет прессы уже в прошлом, «новые протестующие» порождают феномен отождествления восприятия информации и самого действия. Когда вы читаете о миллионном митинге — это одно, когда разговор вождя с камерой воспроизводится на экране вашего планшета — это совсем иное. Монолог компьютера заменяет солидарность, лайки и посты — действия. Интернет-активность подменяет как сам реальный протест, так и то интеллектуальное наполнение, которое должно у него быть.

Реакция «верхов»

Четвертое обстоятельство. В 2011 году власти выглядели растерянными, внутри самой правящей элиты существовал заметный раскол, участниками протестов были многие «системные» политики. Митинги были разрешены, серьезных эксцессов вплоть до 6 мая 2012 года практически не отмечалось. Сейчас кремлевский круг сплочен, никакого «противостояния» между «либералами» и «силовиками» нет. Власть подготовилась к столкновению с народом, и задержания на каждом митинге по тысяче человек — уже не сенсация. Нет сомнения в том, что протесты будут продолжаться еще некоторое время, но мне не кажется, что Навальный является тем «тараном», который пробивает кремлевские стены. Напротив, «многополярность» оппозиции 2011 года заставляла Кремль лавировать, новая же ситуация практически это исключает. Когда оппозиция сведена к одному человеку, шанс на уступки минимален. Именно поэтому осенью и зимой 2011 года произошла либерализация избирательного законодательства, а сегодня мы видим лишь ужесточение норм и правил, которым не видно конца.

Последствия поражения

Как я уже сказал, «протест надежды» и «протест отчаяния» отличаются тем, что первый может привести протестующих к победе, а второй — нет. Однако последствия поражения и в первом, и во втором случаях схожи: недовольная часть общества деморализуется и ищет индивидуальные стратегии выхода. Их, если учитывать свободную от табу сферу частной жизни и все еще открытые границы, власть запрещать не собирается. Поэтому я рискну предположить, что дальнейшая российская история окажется чреватой не скорой революцией, сколько постепенной деградацией власти. Сегодня бороться с коррупцией, как предлагает Навальный, или оптимизировать госаппарат, за что выступает Кудрин, — лишь продлевать этот процесс. Гораздо правильнее смотреть за горизонт путинской эпохи, в середину 2020-х, осмысливая концептуальные черты новой России. И в этом лидеры протестов 2011 года могут быть куда более полезны, чем предводители протестов 2017-го.