Оценка ущерба: что общего у экономических прогнозов и проектирования АЭС
В российской экономической политике и вокруг нее происходят вещи, прямо не связанные между собой, но оставляющие впечатление заочной дискуссии или неявной реакции на одни и те же вызовы.
29 октября премьер Дмитрий Медведев подписал список поручений правительственной комиссии по экономическому развитию и интеграции, направленных на достижение экономического роста не ниже 3% начиная с 2021 года. А незадолго до этого прозвучали довольно сильные заявления, связанные с прогнозированием цены на нефть и соответствующими стратегическими выводами. Понятно, что в нашем контексте любые меры по обеспечению экономического роста ориентированы прежде всего на несырьевой сектор экономики — на нефтяную конъюнктуру даже правительственная комиссия прямо не влияет. Но довольно рутинный характер новых поручений говорит о том, что в понимании правительством перспектив нефтяной конъюнктуры лишней драматизации не наблюдается.
Нежелательные вопросы
Это довольно распространенное настроение. На недавнем Евразийском экономическом форуме Игорь Сечин заявил, что спрос на нефть к 2040 году увеличится не менее чем на 10%. Это произойдет из-за роста физических объемов потребления нефти на глобальном энергетическом рынке, несмотря на то что доля нефти в мировом энергобалансе снизится с текущих 34% до 30%. Заявление тем более интересное, что незадолго до этого прогноз Минфина к проекту бюджета на 2020–2022 годы впервые включил сценарий с обрушением цены на нефть марки Urals до $10 за баррель.
Парадоксально, но именно нестабильность ситуации и наличие рисков с неприемлемым ущербом делают усредненные прогнозы малопригодными в принятии стратегических решений и вынуждают обращаться к экстремальным сценариям. Как мы уже писали, вариант Минфина является скорее расчетным и как реалистичный прогноз не воспринимается. Иначе бы пришлось совсем иначе воспринимать стоящую за ним реальность. Под ней понимается, во-первых, комплекс факторов, способных обрушить цены на нефть, — начиная с технологических прорывов и заканчивая «геополитикой» (действиями противника в экономических и даже политических войнах). Во-вторых, это социально-политические последствия такого кризиса. Что будет со страной, если бюджет вдруг и в самом деле недополучит более 70% ВВП, как это представлено в наихудшем сценарии Минфина? Что станет с государством — идеологией, безопасностью, целостностью, остатками соцобязательств?
Одни только возможные новые технологии делают вероятность таких сценариев как минимум отличной от нуля, а этого уже достаточно для пересмотра стратегий. Базовый сценарий как наиболее вероятный помогает рассчитать бюджет на три года, но если в более широких горизонтах планирования возникают риски с неприемлемым ущербом, базовыми должны становиться наихудшие сценарии. Системы защиты на атомных станциях не проектируют по принципу «если рванет, то всем конец, но это вряд ли». Такие риски блокируют всеми ресурсами при любой их вероятности, даже «ничтожной».
Выбор жертвы
В этике широко известна «проблема вагонетки» (trolley problem): на пути следования тяжелой неуправляемой вагонетки находятся пять человек, привязанные к рельсам сумасшедшим философом. Вы можете их спасти, переведя стрелку, и тогда на другом пути погибнет всего один человек. Проблема в том, что для спасения пятерых вам придется убить одного... своими руками. Это проблема не просто выбора, но именно поступка, действия или бездействия.
В прогнозах и сценариях, подобных разработкам Минэка и Минфина, тоже главное не в том, что будет, а в том, что делать (или не делать). Несколько лет назад было ясно: нужны институциональные преобразования, необходимые для «смены вектора с сырьевого на инновационный» и запуска «несырьевой альтернативы». Но сейчас опора на усредненные базовые сценарии как наиболее вероятные означает игнорирование того факта, что к рельсам текущей политической линии привязаны целые отрасли, регионы, социальные страты. Чтобы их спасти, надо начинать реформы, имеющие свои политические риски, прежде всего для руководства страны. Главный из них — потеря поддержки номенклатуры и связанных с ней слоев, живущих перераспределением сырьевой ренты. Поддержка не перераспределяющей, а производящей части общества имеет больший потенциал, но начинает в полную силу давать отдачу не сразу, а главное, требует еще и политической либерализации как условия дерегулирования экономического. Отметим также, что СССР распался при меньшей волатильности сырьевой конъюнктуры.
Функция времени
Сейчас в Фонде национального благосостояния $123 млрд. Насколько хватит этих средств в случае обвала нефти при нынешней структуре трат — толком неизвестно. Однако нет никаких гарантий, что вагонетка затормозит перед обреченными, а тем более двинется назад.
Принятие за основу стратегии консервативного прогноза, по сути, разменивает необходимый фазовый переход на привычный базовый сценарий. Но как только мы начинаем работать в логике рисков с неприемлемым ущербом, мы хотя бы начинаем делать шаги в нужном направлении — и в идеологии, и в политике, и в реформировании институтов, институциональной среды в целом. Мы начинаем понимать, что цена нефти — функция не только конъюнктуры, но и времени: чем дальше, тем вероятнее обвал. В условиях жесточайшего дефицита времени на необходимые институциональные преобразования с такими рисками недопустимо планировать даже тактические маневры.
На данный момент наша «проблема вагонетки» выглядит так: мы отпускаем тормоза вагонетки в надежде, что еще какое-то время она никуда не рванет и никого не раздавит, включая нас самих. Но если беда все же случится, должно быть ясно, что риски мы считали сами и возможностями их блокировки сами не воспользовались, даже не попытались.
