Возвращение идеологии: как Кремль меняет свое понимание модернизации
Очередной галс смены курса вновь обещает стране горизонты будущего. Выступление президента Путина на Валдайском форуме в Сочи рекламировали как фундаментальное, однако если и было в нем что-то «перекладывающее штурвал», то именно в отношении научно-технологической футурологии. В глобальной политике, оставшейся главной темой речи, новаций не случилось — какие бы нюансы не вытягивали из нее эксперты-международники. Зато с еще большей определенностью обозначился электоральный цикл. У нас это своего рода идеологический слалом с максимальной амплитудой: проблемное будущее, модернизация и «снятие с иглы» как откровение 2004 года; великое прошлое, традиции и духовные скрепы в 2012 году; и, наконец, 2017 год с новой устремленностью вперед на скоростях прогресса, на этот раз растущих уже по экспоненте. За кадром осталось: 1) что эта идея рывка означает для текущей политики; 2) предполагает ли она нечто большее, чем тиражирование «Сколково»; 3) какого масштаба и какой глубины преобразования необходимы для устремления России в прекрасный новый мир, меняющийся до неузнаваемости теперь уже за считанные годы.
Тезис с довеском
В колебаниях нашего идеологического маятника между прогрессизмом и традиционализмом новый курс выглядит как «назад в будущее». Этот фрагмент речи компактный, но напористый: «Раньше, оценивая роль и влияние государств, говорили о значении геополитического фактора, о размерах территории, обладании военной силой, природными ресурсами. Безусловно, это и сегодня важнейшие факторы. Однако теперь другим важнейшим фактором, без всяких сомнений, становится научно-технологический, и его значение будет только усиливаться».
Если и была в этом скрытая полемика, то разве что с собственным традиционализмом предыдущего этапа и фиксацией на приращении территории и «влияния». Но есть и новое — фрагмент с социогуманитарными проблемами не только впервые появился в текстах такого ранга, но и занял место, сопоставимое с самими технологиями: «Как при роботизации обеспечить занятость? Как будет трактоваться клятва Гиппократа в эпоху, когда врач будет обладать возможностями едва ли не всесильного волшебника? Наконец, не утратит ли человеческий интеллект способность контролировать интеллект искусственный? И не станет ли искусственный интеллект самостоятельным субъектом, независимым от нас?» И еще: «научно-технологический фактор становится решающим в сфере военной безопасности и международной политики».
Иначе говоря, если мы и дальше «хотим Крым», нам нужно устроить такой же радикальный «Крым» в научно-технологической сфере — а так нет.
Двойная спираль
Все эти колебания напоминают цикл, но все же не замкнутый круг. Скорее, это спираль с разделяющейся траекторией — частью вперед и вверх, частью назад и вниз.
Социогуманитарный «обвес» модернизации потеснил плоский технократизм. И очень вовремя: цена прогресса, побочные проблемы, требующие качественно иных решений и представлений, в том числе о самой природе человека, — все это уже давно стало самостоятельной идеологией со своей системой принципов, идей, ценностей и аксиом. Но это лишь обостряет проблему реального отношения ко всей этой проблематике, а значит, и к сфере социогуманитарного знания. Речь идет о понимании обществом и особенно властью самой сути и остроты того, что философ Борис Юдин называл «гуманитарной экспертизой». Легко произнести несколько свежих слов, дабы выглядеть современным и устремленным в будущее, но еще проще на этом застопориться, оставшись на уровне научпопа полувековой давности.
Тема биомедицинской этики впервые возникает в текстах такого уровня — пусть даже в терминах клятвы Гиппократа и приписывания врачу всесилия Бога. Но вопрос в том, изменят ли эти несколько слов что-либо в отношении нашего официоза к проблеме, уже давно ставшей в мире одной из самых острых и обсуждаемых. Техника и природа, роботизация и занятость, климат и качество жизни — все это также темы фундаментальные и заслуженные. И все это действительно ведет к социальным, культурным, ценностным сдвигам, нуждающимся в философском и научном осмыслении. Но тогда это требует радикально иного осознания роли и статуса всего корпуса социогуманитарного знания в постсовременном мире. И именно знания, а не графоманской публицистики с претензиями на идеологию. Пока же у нас с этим все ровно наоборот: гуманитаристика опущена докторскими памфлетами, а «культура» с использованием административных связей и служебного положения открыто манипулирует профессиональной наукой, в данном случае историей. Неудивительно, что и в речах начальства идеи искусственного интеллекта выглядят открытием, не слишком обновленным со времен Алана Тьюринга, а то и вовсе «Бунта машин» Алексея Толстого.
Сама тема научно-технологической модернизации парадоксальным образом представляется здесь одновременно и продвижением вперед (по крайней мере в сравнении с предыдущими стратегиями), и откатом назад. «Прорыв» здесь обозначен идеями скорости изменений и запрыгиванием в новые времена, когда наш прогресс вдруг начнет так стремительно прогрессировать, что его сказочные достижения породят совсем новые гуманитарные проблемы. Более того, речь идет о том светлом будущем, когда на фоне этого фантастического «полета звезд» у страны не будет других забот. Но одновременно это и откат назад, проявляющийся как минимум в невнимании к аналогичным, связанным текущим проблемам и всем необходимым промежуточным этапам захода на модернизацию. Традиционализм еще допускает будущий разворот к обновлению — на следующем витке идеологической спирали. Но если на этом витке мы оказываемся в плену футурологии, оторванной от реалий перехода, надежд на изменения оказывается еще меньше: лучше молчать, чем забалтывать.
В свое время мы отчасти приближались к пониманию невозможности обогнать ушедший вперед мир на кривой козе опережающего прогресса. Туннельные эффекты здесь не проходят — по крайней мере для таких особо инерционных стран, как Россия. Чтобы производить новое и сложное, сначала надо восстановить способность производить старое и простое. Сейчас мы глушим себя мифами о возможности вскочить на гребень научно-технологического прогресса, минуя даже те относительно реалистичные выходы на модернизацию, что были обозначены в контурах «плана Путина» 2007 года. О «голландской болезни» и сырьевом проклятии, выродившимся у нас в проклятье институциональное, почти все дружно забыли, будто проблема рассосалась сама собой.
Наш политический нарциссизм любит острые проблемы, но чтобы они были красивыми. Как быть, когда врачи окажутся практически всесильны? Это отвлекает от состояния отечественного здравоохранения с его фантастическим оскудением и регулятивной жестокостью. Что делать с глобальным воздействием техносферы на природу, в том числе тех стран, в которых это воздействие поставит под вопрос саму возможность проживания населения? Сейчас это важнее, чем состояние ближней среды, которая уже до невозможности загажена без всякой техники, строго вручную. Нас вдохновляют перспективы цифровизации, в то время как страна крайне смутно считает реальную эффективность вложений, доходы элит, потери на геополитических подвигах и домашних мегапроектах, цену административного прессинга и государственного рэкета, а заодно и результаты голосований. Наконец, что значат грядущие проблемы искусственного интеллекта в сравнении с непотребным качеством мысли в системах администрирования, в том числе в научно-технологической и социогуманитарной сферах?
