Дело Навальных: как видимость законности стала беззаконием
Приговор по делу братьев Навальных – совершенно новый уровень правового произвола даже по сравнению с тем, что творилось раньше в судебно-следственном поле. Прежде шла речь о попрании стандартов самого права, теперь же происходит развал неформальных норм и обычаев правоприменительной практики. Из объекта беззастенчивой, но все же ограниченной некоторыми правилами манипуляции уголовный закон окончательно превращается в фикцию. Вероятно, в ближайшее время право диктовать исход любого уголовного процесса вслед за верховной властью в Москве постарается обеспечить себе каждый региональный царек, высокопоставленный силовик, судебный чиновник.
На протяжении десятка лет путинской «стабильности» деградация стандартов судебной и правоохранительной деятельности проходила в том числе по следующему сценарию. Сначала складывалась некая порочная и антиправовая практика: например, трактовать любую оптимизацию налогов как мошенничество на основании бездоказательно приписываемого предпринимателю «преступного умысла». Такие приемы разрабатываются не для того, чтобы сажать невиновных или захватывать их бизнес: потенциально опасные дела, могущие вызвать вопросы о личной заинтересованности или публичный резонанс, силовики поначалу стараются оформлять тщательнее. Нет, такие приемы появляются именно в «проходных» делах, где у следователя, прокурора или судьи и так нет больших сомнений в виновности фигуранта или хотя бы в том, что посадить его ничто не помешает. Они упрощают оформление необходимых бумаг, избавляют недостаточно квалифицированного следователя от необходимости проводить экономический анализ, позволяют не включать в дело ненадежную третью сторону – например, потерпевшего, – которая еще неизвестно, как поведет себя в суде.
На следующем этапе такая удобная практика, разумеется, распространяется шире, шаблоны обвинительных заключений разбегаются по рукам. Постепенно такая фабула преступления начинает восприниматься как разновидность нормы и позволяет недобросовестному судье «проштамповать» приговор, не особенно напрягаясь. Тогда эту практику становится возможным использовать и в откровенно недобросовестных целях: в тех же заказных делах. Причем в этих делах от претензий участников спектакля защищает буквализм: скрупулезное соблюдение сроков процесса, буквальное совпадение формулировок обвинения с теми, что приведены в статье УК (тот же «преступный умысел»), использование шаблонов, не позволяющее поймать следствие и суд на формальном противоречии.
Рано или поздно возникает громкое знаковое дело – то же дело ЮКОСа, – в котором властям очень хочется сделать вид, что речь идет не о политическом заказе, а о стандартном правонарушении. Исполнители сами решают, как именно оформить обвинение. Надо десять лет – будет мошенничество в составе организованной группы, надо пять – пропишем другой состав, полегче. Главное, чтобы дело выглядело обычным по составу и содержанию тех бумаг, которые ложатся на стол судье, а затем и приговора – как правило, банального копипаста частей обвинительного заключения с набором не менее шаблонных фраз, обосновывающих выбор наказания.
И если дело не слишком громкое, а в него вдруг вмешиваются общественность, третьи лица, обнажаются ошибки и натяжки обвинения, система умеет идти на попятный. Дело можно закрыть на этапе следствия, прокурор может не принять небрежно составленное обвинение, судья же – дать понять прокурору, чтобы такой нелепицы больше не приносил, а при отсутствии понимания вынести неожиданно мягкий приговор, создав представителю обвинения проблемы с начальством.
В политическом же или общественно нагруженном деле все участники по указанию сверху идут до конца, судьи игнорируют любые несостыковки, а высшие суды потом утверждают их решения. В результате негативные практики получают и публичную, и внутреннюю легитимацию. Открытый процесс показывает исполнителям, что срезать так углы теперь нормально даже в спорных случаях, а вердикты высших судов дают уверенность, что их небрежность останется безнаказанной. Впоследствии такая легализация незаконной практики может проникнуть уже и в закон.
Но даже такая система при всех своих многочисленных недостатках обеспечивала относительную устойчивость правоприменительных практик, относительную предсказуемость результатов. У общества даже была возможность на каждом этапе таких изменений возражать и протестовать, тормозить порчу правового поля.
Ломка этого института началась примерно тогда же, когда начали давать сбой и остальные институты путинской «стабильности». В деле Pussy Riot беспрецедентно суровый приговор обосновывался ссылкой на решения Лаодикийского собора IV века. При пересмотре второго дела ЮКОСа Верховный суд пришел к выводу, что Платон Лебедев заслуживает наказания продолжительностью 10 лет, 6 месяцев и 22 дня – в точности по отсиженному, чтобы немедленно выпустить на свободу. Ни то, ни другое решение суда никак не вписывались в существующую практику. Да, российские суды часто фабрикуют дела за хулиганство, но два года реального срока молодым несудимым женщинам за такой проступок – событие в их повседневной практике такое же необычное, как «некруглый», с точностью до дня, приговор ВС.
Процесс и приговор по делу Навального оказались еще дальше от повседневной практики российского судопроизводства – настолько далеко, насколько это вообще возможно. В сложившейся практике, если предполагаемый потерпевший заявляет об отсутствии ущерба (как это сделали представители компании «Ив Роше»), их показания изымают из дела или по минимуму включают в обвинительное заключение, заменяя другими доказательствами вины. Несудимого фигуранта-предпринимателя за относительно легкое и явно недоказанное преступление российский судья практически всегда приговорит условно, а то и вовсе прекратит дело. А вот человеку, уже осужденному условно, как Алексей Навальный, непременно дадут реальный срок – даже если закон позволяет обратное, судья не захочет рисковать.
Более того. Родственников в России – за пределами, возможно, нескольких регионов, где торжествуют традиционные ценности, – в заложники через суд до сих пор не брали. В обычной практике прокуратура не просит явно завышенные по сравнению с ожидаемым решением судьи сроки (10 лет для Алексея, 8 лет для Олега), а судья, в свою очередь, дает лишь на год-два меньше, чем спрошено. Абсолютно невозможно себе представить и то, чтобы российский суд – помешанный на соблюдении внешних формальностей – зачитал лишь резолютивную часть приговора. Похоже, что полный текст попросту не успели написать. И так далее.
О незаконности преследования Алексея и Олега Навальных написано много. Но на этот раз процесс не был замаскирован не только под законность, но и даже под обычную уголовно-правовую практику. Приговор и вправду выглядит так, как будто его продиктовали по телефону – даже если на самом деле это исполнители попробовали так угадать высочайшую волю. И дело здесь не в мстительности или великодушии верховной власти. Все это следствие того, что произошло с уголовной юстицией за последнее время.
Произвольной репрессии стала больше не нужна стыдливая пелена «обычного, как у всех» уголовного судопроизводства. Повседневному беспределу российской уголовной юстиции больше не требуется публичная демонстрация законности. Ее заменили демонстративный разрыв с парадигмой законности и прав человека и мощь телевизионной пропаганды.
