Владимир Кехман: «Поверьте мне!»

Фото: РИА Новости

Группа JFC, которая прежде ввозила в Россию каждый третий банан, и ее владелец Владимир Кехман в 2015 году были признаны банкротами. О конфликте с Германом Грефом и своих влиятельных друзьях Кехман впервые рассказал РБК.

«К Грефу боятся по моей теме подходить, знают реакцию»

— Головная компания вашего бананового бизнеса ЗАО «Группа Джей Эф Си» в сентябре была признана банкротом…

— Она не признана банкротом, а перешла из одной процедуры — наблюдения — в конкурсное п​роизводство.

— Сколько конкурсное производство длится обычно?

— Оно может хоть три года длиться. Это вопрос только самих банкиров — когда все консолидируют и продадут, они закроют процесс.

— Наблюдение длилось 3,5 года — максимально возможный по закону срок. За это время вы пытались спасти компанию — не удалось. Почему?

— Первые полгода [после введения наблюдения в марте 2012‑го] мы очень хорошо работали до того момента, как меня стали преследовать. Я встретился со всеми банками и сказал: вы определитесь, чего вы хотите. Хотите войны — получите войну. Хотите мира — будет мир, и будет компания зарабатывать. Они выбрали войну. Поэтому дальше все происходило, как происходило.

— Но ведь они особо не влияли на работу группы JFC. Временный управляющий Дмитрий Бубнов считался вашим человеком…

— Он на то и конкурсный управляющий, что он не может быть моим человеком. Это абсолютно независимый человек был. Мы вели деятельность в соответствии со всеми положениями. И эта деятельность, к сожалению, не приносила нужного результата в связи с тем, что шли постоянные PR-акции, было воздействие правоохранительных органов, забирали все документы.

— На начало 2015 года долг группы JFC составлял 18 млрд руб. [большая часть задолженности — 6,1 млрд руб. — приходилась на Сбербанк, второй по величине кредитор — Банк Москвы — пытался вернуть 4,5 млрд руб., в числе крупных кредиторов — Промсвязьбанк с 1,7 млрд руб., банк «Уралсиб» с 1,55 млрд руб., Райффайзенбанк с 1,35 млрд руб.; среди должников числились и структуры самой JFC и Кехмана. — РБК]. Сейчас он меньше?

— В середине декабря мы выплатили банкам 500 млн руб. Но пока длилась процедура наблюдения, компания не могла ничего выплачивать — только сохранять деньги, что мы и делали.

В компании, когда я уходил, осталось активов на 15 млрд руб. Но, если в будущем все пройдет по сценарию Сбербанка и Банка Москвы, мы будем свидетелями того, что банки не получат ничего. Например, за бесценок проданы 5 тыс. га плантаций, которые стоят $75 млн. А в отчетности ВТБ показано, что за реализацию этих плантаций получено 600 млн руб. Это классическая история. Как сейчас грабят Тельмана [Исмаилова, 21 декабря суд признал его банкротом], так будут грабить JFC.

— Какие еще есть активы, кроме плантаций?

— Огромное количество складов, имущество, которое лежит на складах​ — в Новосибирске, Екатеринбурге, Самаре, Петербурге, Москве, Казани.

— Оценка в 15 млрд руб. была верна на какой момент?

— Она всегда в балансе была. Мы не вывели ничего, все, что было, мы передали.

— Если вы были убеждены, что бизнес можно спасти, то, наверное, предлагали банкам какие‑то схемы реструктуризации?

— Если бы JFC оставили в покое, она могла бы генерировать до 3,5 млрд руб. прибыли в год. Когда в марте 2012‑го я снова возглавил группу, состоялось собрание кредиторов в Райффайзенбанке. Сидели все банкиры, человек 20, я с [Германом] Грефом [главой Сбербанка] еще общался. И мы пришли с юристами, план реструктуризации обсуждаем. В этот момент вдруг заходят юристы Банка Москвы и пытаются мне вручить повестку в Лондонский суд. Это был переломный момент, разрушили все — на том собрание и закончилось.

Что им было предложено? Продажа всех краткосрочных активов на $150 млн [около 4,7 млрд руб. по среднему курсу ЦБ в 2012 году; сумма примерно соответствовала долгу перед Банком Москвы. — РБК] — это они бы сразу получили еще в 2012‑м, на счетах компании в тот момент были достаточно большие деньги, «дебеторка» шла. Это сейчас все исчезли, никто не платит, тогда можно было вернуть долги, пусть даже в течение 10‑летней реструктуризации. Я даже по размеру долга не торговался, не предлагал им по 30 или 50 копеек за доллар. Говорил: я признаю весь долг, не вопрос.

Второй момент был очень важный — моя встреча с [Андреем] Костиным [президентом ВТБ, материнской организации для Банка Москвы] на Петербургском экономическом форуме в 2012‑м. Мы обо всем с ним договорились, были [Юрий] Соловьев [первый заместитель президента ВТБ], [Михаил] Кузовлев [бывший президент Банка Москвы], мы приняли решение, что будем выводить компанию из сложной ситуации, что они каким‑то образом будут вести переговоры со Сбербанком, возможно, долг у него выкупят.

Но потом произошел какой‑то разговор между Грефом и Костиным. После этого все закончилось.

— Возможно, Сбербанк и ВТБ конкурировали между собой за возврат денег? Опасались, что вы не расплатитесь со всеми?

— Может быть. Я думаю так: они уверены были, что у меня где‑то лежат деньги, они решили, что посадят меня, тогда я эти деньги отдам им и все. Классическая российская история. Не понимали, что если бы у меня были эти деньги, то я бы никогда не попал в эту ситуацию, потому что репутация, как девственность, ее потерять можно всего лишь один раз.

— Еще, возможно, они разозлились потому, что выдавали кредиты под честное ваше слово, без особых гарантий и должного оформления? Могло быть такое?

— Это чистое вранье. Компания выплатила проценты за все годы в размере $300 млн, у нас была безупречная кредитная история, рейтинг. Проблемы реально начались в тот момент, когда [бывший председатель совета директоров JFC Юлия] Захарова стала плохо себя чувствовать и отдала всю власть [экс-гендиректору JFC Андрею] Афанасьеву, который и убил компанию.

Да, я считаю, что своими действиями он просто погубил эту компанию. Потому что официальный убыток по итогам 2011 года оказался в размере 2,5 млрд руб.! За счет безумной закупки бананов, которых не нужно было столько закупать. Это все вранье, когда он говорит в Лондонском суде, что нельзя было остановить закупки. Можно было платить неустойки в $1–2 на коробку, чем терять по $10. Договоры позволяли.

— Его действия — это трагическая случайность или умысел?

— Я считаю, что он поступал как безумец абсолютный. Давая показания в Лондонском суде, он признался, что когда получал кредит в Банке Москвы, то уже понимал: компания не сможет его вернуть. Возможно, у него был план «Б» — что он останется с плантациями. Все убытки концентрировались именно на русском ЗАО «Группа Джей Эф Си», основная кредитная линия была на ней. А все эквадорские компании, промежуточные, были в нормальном состоянии, их Афанасьев сам же и контролировал.

— Но в документах на кредит стоят ваши подписи?

— Нет, один кредит был заверен факсимиле моим, второй — вообще не заверен.

— Как такое могло произойти?

— Когда я уходил из компании, она стоила $650 млн. Я им — Захаровой и Афанасьеву — подарил по 15%. В моем понимании я больше не занимался этим бизнесом, а они обязаны были мне деньги носить.

— Вы, получается, ошиблись в своем преемнике, в Афанасьеве?

— [Юрий] Лужков с [Владимиром] Ресиным работал 20 лет. И что? Простая человеческая история.

— Честно говоря, сложно поверить, что можно настолько не интересоваться собственностью, которая стоит полмиллиарда…

— Что значит интересоваться? Я пошел в театр, потому что банановый бизнес стал мне неинтересен. Плюс в 2007‑м у меня был микроинфаркт, мне нужно было просто забыть о делах, они вызывали у меня абсолютное отторжение.

Я же признаю свою ошибку, да, я допустил ситуацию, при которой компания таким образом поступила с банками. Но разное ведь может быть. Я Грефу говорил: «Ок, давайте спасем компанию, выведем ее на нормальный уровень, а потом всех посадите, если докажете, что имело место мошенничество — не вопрос. Посадить всегда успеете, куда вы спешите?»

— Допустим, банки были против того, чтобы вы спасали компанию — возможно, потому, что процесс мог затянуться. Но вы‑то, как говорите, потеряли к этому бизнесу интерес — почему нельзя было сразу распродать все активы, вернуть деньги кредиторам и закрыть тему?

— Формальным путем вернуть деньги уже было невозможно — компания вошла в процедуру наблюдения, потому что Афанасьев, будучи гендиректором, подал заявление о признании ее банкротом. После вышеописанных событий, мы вовсе прекратили друг с другом разговаривать. В этом и была вся проблема. Все переговоры велись только с позиции силы. Но это неправильно. Я никогда так не делаю, всегда пытаюсь до последнего договориться.

— То есть вы тоже пошли на принцип — давите, ну так вообще ничего не отдам?

— Для меня это не то что дело принципа, но это является на сегодняшний день определенной позицией. Если ты не уверен, что человек мошенник, почему с ним не попытаться поговорить? Хотя я даже с мошенниками договаривался, и они отдавали мне деньги. У нас же «во фруктах» много происходило ситуаций… Человек мог взять кредит на развитие компании, а потом покупал себе квартиру и говорил: денег нет. И я ему давал время, и он мне все возвращал. Много раз такое было, я никогда не ставил человека в угол. Нужно иметь великодушие, нужно брать пример с президента, который самый великодушный в нашей стране. Он подает пример, Греф должен смотреть на него.

— До проблемы с кредитами вы с Грефом были дружны?

— Мы были в хороших отношениях, он очень хорошие советы давал мне в 2008 году во время кризиса. У нас были очень теплые отношения. На всех праздниках, которые устраивал Сбербанк, встречались, поздравляли друг друга. Но мы никогда не дружили семьями.

— Может, Греф посчитал, что вы злоупотребили его доверием?

— Может быть. Он мне об этом никогда не говорил. Более того, ни один из его близких людей мне тоже об этом никогда не говорил. Более того, я знаю, что у него нет никаких доказательств, чтобы он мог так считать. Но он, наверное, лично обижен и думает, что находится в том положении, когда может не договариваться. То есть сейчас уже в принципе вопрос денег никого не интересует.

— Все‑таки вы пытаетесь поговорить с Грефом?

— Недавно ему звонил. Трубки не берет. Я со всеми контактирую. С Костиным контактирую.​ Я готов хоть завтра с Грефом разговаривать в любое удобное для него время в любом месте.

— Нет людей, которые могли бы поговорить с ним о вас?

— К нему боятся по моей теме подходить, все знают реакцию. Помощники трубку не берут — боятся.

— Что собираетесь предпринять?

— В конце концов, знаете, почему евреи были рассеяны по миру и почему разрушили Иерусалим? Потому что Бог им сказал: «Сидите спокойно». А они его не послушали. Так вот, чтобы вы знали, я сижу спокойно и больше ничего не делаю.

— Мы смотрели по базам, у JFC в 2015 году шли поставки, то есть компания продолжала деятельность. Много удалось заработать за время, пока она находилась под наблюдением? Куда шли эти деньги?

— Невозможно зарабатывать, когда у тебя есть такой долг. Его нужно реструктуризировать. Иначе, сколько бы ты ни зарабатывал, одни проценты, которые ты должен выплачивать со штрафными санкциями, составляют под 5 млрд руб. в год! В этом и есть вся проблема.

При этом постоянное преследование, когда по телевизору говорят про одни обыски, вторые обыски, понятно, что ни один поставщик не даст кредита, ни один контрагент не будет платить. Как только у нас происходило это все, мгновенно дебеторы прекращали платить, думая, что вот сейчас нас закроют и деньги отдавать не надо.

— Сейчас компания не работает?

— Нет, конечно.

— Вы знаете, где сейчас Афанасьев и Захарова? Поддерживаете с ними связь?

— Ничего не знаю.

— В числе причин банкротства JFC назывались ваши неудачные вложения в недвижимость…

— Полный бред. Все эти вложения были в 2007-2008 годах, не позже. Банки это знали прекрасно. Иногда недвижимость покупалась на деньги JFC, затем средства возвращались в компанию, и недвижимость переоформлялась. Да вся страна так работает. Мы это делали, чтобы сбалансировать бизнес, уйти от рисков, которые всегда есть в торговле.

— То есть банки виноваты, что дали деньги, менеджеры виноваты, что взяли их. Вы в чем‑нибудь виноваты?

— Я виноват в том, что допустил эту ситуацию. Надо было мне в жесткой форме остановить деятельность компании еще в октябре 2011‑го, как только начались первые проблемы, приходить и делать реструктуризацию.

«Уж поверьте, что я найду, как управлять этой ситуацией»

— Сколько у вас сейчас судов идет?

— Основной суд — в Лондоне. Было личное банкротство, по которому процесс закончился — это одна история [Лондонский суд признал бизнесмена банкротом в ноябре 2012 года]. Теперь вторая история — это новый иск Банка Москвы.

Я ни разу не уходил от ответственности перед кредиторами. В истории моих взаимоотношений с банками мы всегда находили решение — во все кризисы: и в 1996-м, и в 1998-м и в 2008-м. Но в истории со Сбербанком и ВТБ решения найти не удалось.

Другие кредиторы — Промсвязьбанк, Райффайзенбанк, «Уралсиб» — ведут себя корректно. Считаю, что [Николай] Цветков [бывший владелец банка «Уралсиб»] вел себя полностью корректно, и мне даже немножко стыдно перед ним, мы иногда с ним встречаемся, но не знакомы, ни разу не обсуждали эту ситуацию.

— Поясните, пожалуйста, чего именно сейчас добивается в суде Банк Москвы?

— Банк Москвы считает, что я все это время контролирую компанию, изначально предоставил банку недостоверные документы, отчетность, обманом получил кредит. Когда я в первый раз увидел [Александра] Ястреба [бывшего первого заместителя предправления Банка Москвы] и Кузовлева, они даже не знали, что это такое — JFC. Они думали, что пустышка взяла $150 млн у прежнего менеджмента и вывела — вот так они со мной разговаривали. То есть это был для меня нонсенс, как такое может быть! Меня учили, что, когда идешь на встречу с человеком, надо хотя бы биографию прочитать.

Поэтому, к сожалению, получилось так, что мы находимся в этом процессе в суде. До конца января стороны дадут в суд свои аргументы, дальше будет назначено заседание, понадобятся месяцы или годы, чтобы суд разобрался.

И я думаю сейчас, участвовать в нем или нет — у меня нет ответа пока на этот вопрос. Потому что у тех людей, которые мне помогают, мне уже стыдно просить деньги. Сейчас у меня такой момент истины, буду я это делать или не буду, я должен принять решение в ближайшие короткие сроки.

— Кто вам помогает, это ваши личные друзья? О каких суммах идет речь? И как вы можете не участвовать в процессе?

— Друзья, конечно. Суммы мы не раскрываем, это конфиденциальная информация, но это очень большие деньги. Поэтому мне неудобно. Это уже становится абсолютно бессмысленное движение, оно не принесет денег банкам, не принесет денег никому.

Если нет финансирования, то я могу не участвовать в этом. Но в чем хитрость: если ты выходишь из процесса просто так, бросаешь его, то дальше в этом случае английские судьи могут написать любое решение по просьбе стороны, которая участвует. И само это решение может быть настолько жестким, что у меня могут быть большие проблемы. В части имиджа, репутации это меня немного тревожит.

Здесь не вопрос наказания. Это гражданский иск, здесь вопрос только репутационный. Но это решение можно также использовать в российском уголовном деле.

— Оно все еще расследуется?

— Да. Уголовное дело есть, оно расследуется Следственным департаментом МВД. На сегодняшний день — абсолютно корректно, у меня вопросов никаких нет пока. И мы участвуем в следствии.

Я являюсь, как и мои бывшие партнеры [Афанасьев и Захарова], обвиняемым по этому делу. Мы ждем, когда следствие закончится. И дальше это должно быть передано в прокуратуру. Прокуратура проверит это все. И после этого дело должно быть направлено в суд.

— Обвинение в мошенничестве вам было предъявлено в сентябре 2014 года?

— Да, давно длится вся эта история.

— Есть понимание по срокам, когда это может дойти до суда?

— У меня нет. Мы ждем. Может быть, скоро, может быть, нескоро. Дело очень сложное. Я думаю, что такого дела в истории России еще не существовало с точки зрения недопонимания.

— Вы сказали, что у вас скорее позитивное ощущение от следствия.

— Я считаю, что они ведут себя корректно. У меня претензий на сегодняшний момент к следствию нет. Если раньше это были какие‑то движения, которые мне не нравились, то на сегодняшний день они ведут себя по закону.

— Не знаете, Греф давал показания?

— Этого я не знаю. Когда меня спрашивают, каким образом закончится эта история, я называю несколько вариантов, и один из них — Греф просто уйдет на повышение из Сбербанка куда‑нибудь. Я думаю, что в этом случае мы быстро обо всем договоримся [с банком].

— В России суды продолжаются? Вроде бы 17 декабря Арбитражный суд Санкт-Петербурга и Ленинградской области запустил процедуру вашего личного банкротства по заявлению Сбербанка?

— В России на сегодняшний день все суды закончены — и по самой компании, и по моему личному банкротству. Началось конкурсное производство.

— Вас посчитали банкротом по заявлению Сбербанка, почему вы не подали собственное заявление? В Лондоне вы же сами инициировали свое банкротство.

— Я не собирался подавать на банкротство в России, чтобы никто не решил, что я специальным образом хочу уйти от долгов. В Лондоне я это зачем делал — через личное банкротство показывал всем, что раскрываю все, что есть у меня. Потому что газеты зачем‑то писали, что я пытаюсь скрыть зарубежные активы. А у меня никогда не было никаких активов за рубежом [кроме принадлежавших самой группе JFC]. Если бы хоть один был и я его пытался скрыть, то английский суд стопроцентно нашел бы его, я раскрыл им все. Поверьте, обмануть английский суд просто нереально.

Была история на одном из заседаний. Юристы Сбербанка пытались доказать английскому судье, что я не имел права подавать в Англии на банкротство, а им сказали: вы знаете, у нас долговые тюрьмы были закрыты в XIX веке, господин Кехман имел право, защищаясь от вас, подать на английское банкротство, в нашей юрисдикции это является цивилизованной процедурой.

— В России не стоило также пройти через эту процедуру?

— Если бы они не подали на меня первыми, то тогда бы я попытался утвердить английское решение в России.

— Если бы вас признали банкротом в России, это бы вам упростило или усложнило жизнь?

— Я не знаю.

— Но ведь банкроты по российскому закону могут быть ограничены в перемещении, в возможности занимать должности в госкомпаниях…

— Если у кого‑то есть желание лишить меня работы, для меня это смешно. Потому что это сделать невозможно. Ну не смогу я быть директором театра, мне сделают другую должность. Какая разница? Вопрос не в формальной должности, а в управлении ситуацией. Уж поверьте мне, что найду я, как управлять этой ситуацией.

— Ваше личное имущество уже распродано?

— Да, отдал все, что у меня было, судебным приставам.

— Потому что вы были поручителем по кредитам JFC?

— Да.

— Вы раньше говорили, что, если бы вас оставили в покое, вы могли бы вновь создать большое состояние — буквально за несколько лет…

— Однозначно. Думаю, что так и будет. Какой смысл со мной воевать? Я что, сопротивляюсь, убежал? Я же вот сижу напротив вас и так же готов сесть напротив любого. Греф завтра позвонит, и я буду разговаривать с ним. У меня вообще нет ничего личного.

— В какой отрасли вы бы сейчас строили новый бизнес?

— В сельском хозяйстве в любом случае.

— Вы это реально обдумываете?

— Я все время на эту тему думаю.

— Что придумали?

— Пока не расскажу. Но у меня есть план.

«Все — от Полтавченко до администрации президента — в курсе моей ситуации»

— Нам рассказывали, что вы именно так все и объяснили на самом высоком уровне — чуть ли не на приеме у Владимира Путина. Рассказали, что деньги не украли, а потеряли их — бизнес есть бизнес. Он вроде бы вас услышал, поверил, и был даже звонок министру внутренних дел Владимиру Колокольцеву — дескать, не надо прессовать, надо разобраться. Было такое?

— Этот вопрос решался, действительно, на очень высоком уровне. Смысл не в том, где я был и с кем говорил, а в том, что все руководители — от [губернатора Санкт-Петербурга Георгия] Полтавченко до администрации президента — в курсе моей ситуации. Я сказал простую вещь: если хоть кто‑нибудь найдет хоть копейку денег, которые я взял из компании, я пойду сидеть — вот принцип. Дальше происходили разные нюансы, связанные с прохождением этой информации. Итогом этого прохождения стало то, что следственный департамент ведет себя очень корректно.

— Был звонок Путина Колокольцеву?

— Я не знаю об этом.

— Песков говорил нам, что он ваш друг, он подписался под этим.

— Я прочитал в вашей статье то, что он сказал, мне было это невероятно приятно. Песков является одним из самых выдающихся в моем понимании политиков и чиновников в этой стране, я ему абсолютно благодарен. Мы, к сожалению, в связи с тем, что я нахожусь в Сибири, очень мало общаемся, но, безусловно, он является очень близким мне человеком.

— Вы начинали свой бизнес с Олегом Бойко и Сергеем Адоньевым — они вам не близки?

— Я абсолютно счастливый человек по одной простой причине: я в принципе никогда не надеюсь ни на кого, кроме Бога. Все остальное для меня — нечаянная радость. Есть люди, которые несмотря ни на что финансируют мою жизнь, профинансировали реконструкцию Новосибирского театра, которые все это время мне помогают. Я абсолютно счастливый человек — таких людей немного, но они все до сих пор находятся рядом. Не могу называть их фамилии в связи с острой обстановкой, связанной с реакцией Грефа, никого не хочу подводить.

— Какая может быть реакция?

— Откуда я знаю, как он может действовать? Он человек непредсказуемый.

— Друзья вам одалживают деньги?

— Это невозможно. Как можно мне дать в долг — человеку, который должен 3 тыс. лет платить банкам? Половина моих доходов — зарплат в театрах — уходит банкам.

— Просто оплачивают ваши счета?

— В том числе.

— Вы, как мы поняли, большой поклонник Владимира Путина?

— В моем понимании не бывает власти не от Бога. Я не был знаком с [Борисом] Ельциным, но я хорошо знаком с его семьей, они не раз были у меня в театре, и мы много раз разговаривали о Путине, о том, как будут развиваться события. Могу сказать, что не знаю второго человека, который мог бы сравниться с Путиным по великодушию, даже среди духовенства. Он обладает теми качествами, которые на сегодняшний день этой стране необходимы, если мы говорим о целостности территории под названием РФ.

Если мы считаем, что должны интегрироваться в Европу, в Китай, может быть, он неэффективен, я не знаю… Начиная с 2000 года, Путин пытался интегрироваться в мировое сообщество, он сделал все, я это точно знаю, потому что когда он был премьер-министром, он несколько раз приезжал ко мне в театр, я видел, как он работал. Он вообще европеец, столько лет прожить за границей! Но они [западные лидеры] сделали все, чтобы поставить его в стойло — но это невозможно с этим человеком. Нужно знать, что такое черный пояс дзюдо.

— Говорят, что вы и с патриархом Кириллом часто общаетесь?

— Когда‑то очень давно меня Валентина Матвиенко [бывший губернатор Санкт-Петербурга, сейчас председатель Совета Федерации] познакомила с патриархом. В Гамбурге мы открывали вместе храм, когда он еще был митрополитом. Я не могу сказать, что мы общаемся, но я бываю на его службах — это все видят, нет никаких секретов. Когда в храме Христа Спасителя отпевали Валентина Распутина, я узнал о том, что произошло с оперой «Тангейзер», как раз министр культуры рассказал об этой ситуации.

— С Матвиенко вы поддерживаете отношения?

— Нет. Не поддерживаю, потому что она очень занятой человек.​

— Говорили, что вы едва не стали главой комитета по культуре Петербурга. Было такое?

— Было.

— Почему не стали?

— Это хороший вопрос, почему я не стал. Не стал. Было предложение — не стал. Слава Богу, что не стал.

— Вам нужен был федеральный масштаб?

— Дело не в федеральном масштабе, дело в том, что я не могу быть чиновником таким классическим. Потому что я не умею рано вставать. Это для меня тяжелая история, не могу быть в 8:30–9:00 на работе — это невозможно. Мне нужно 1–2 раза в неделю выспаться обязательно. А как мне выспаться, если я чиновник? Они очень много работают, у них очень тяжелая и неблагодарная работа. Деньги зарабатывать им нельзя, все надо декларировать, зарплаты маленькие.​

— Ваш образ жизни сильно изменился? Потому что журнал Tatler писал, что вы по‑прежнему много летаете, хорошо одеваетесь и, по сути, ни в чем себе не отказываете…

— Очень изменился. Я летаю много, но не каждый день. Во-первых, это моя рабочая жизнь, я живу на три города — Петербург, Новосибирск и Москву, потому что здесь Министерство культуры находится, мой работодатель, я обязан сюда прилетать, это важно. В этом году собственные доходы Михайловского театра составили 470 млн. руб., а когда я приходил, было 43 млн. Новосибирский театр должен был просто рухнуть, но через пару лет это будет одна из лучших трупп как минимум — в России, как максимум — в Евразии, мы продаем 1,5 тыс. билетов в день. Поверьте, когда вы приедете в Новосибирск через два года, новосибирцы будут любить меня очень сильно, как это происходит в Петербурге сейчас.

— Нам рассказывали, что попечительский совет новосибирского театра будет сформирован заново — туда должны войти не просто уважаемые люди, а те, кто смогут оказывать театру материальную помощь, это так?

— Обязательно. Мы сейчас только формируем бюджет [в театрах] — сразу на три года, на 2016–2018‑й. Вообще, надо на пять лет планировать, но мы начнем на три года.​ Чтобы завершить реконструкцию новосибирского театра, нужно минимум 2 млрд руб. Госсубсидия у театра очень маленькая — 280 млн руб. в год, плюс грант — 148 млн руб.: в итоге наш бюджет в 10 раз меньше, чем бюджет Большого театра. При этом объем Большого театра — 160 тыс. куб. м, а Новосибирского театра оперы и балета — 180 тыс. куб. м, это огромное здание. Нам нужно хотя бы 1 млрд руб. получить.

— То есть вы надеетесь привлечь порядка 500 млн руб. у попечителей?

— Это невозможно. Но театр будет зарабатывать сам.

— Сколько в Михайловском попечители дают?

— Сейчас ничего уже не дают. Раньше максимум собирали у них 150 млн руб. в год, это был пик. И то — на конкретные постановки.

— Сколько Михайловский тратит в год?

— Бюджет — больше 1 млрд руб. Сами зарабатываем, как я уже сказал, 470 млн руб., остальное город дает. Конечно, такой же бюджет у новосибирского театра — это из области фантастики, но я могу помечтать?

— Возможно ли в принципе исполнять бизнес-функции — делать так, чтобы театр зарабатывал — и одновременно являться художественным руководителем — вмешиваться в постановки? Эти вещи совмещаются?

— А как [Валерий] Гергиев [художественный руководитель и гендиректор Мариинского театра] их совмещает? Я считаю, что Гергиев отчасти это делает успешно. Может быть, он в этой части чемпион. Он, безусловно, лучше может привлекать спонсорские деньги, потому что он в индустрии 25 или больше лет. Он харизматичный осетинский парень, комфортный, душа компании. Я не осетинский парень, и я же не могу взять палочку… Если бы я это мог сделать, поверьте мне, что любые бы деньги у меня были.

— У вас была идея создать феде­раль­ную дирекцию для всех театров, вы ее обсуждали с министром культуры, с кем‑то еще из правительства?

— Пока нет. Я хочу показать эффективность на этих двух театрах, и после этого пообсуждаем. В чем проблема, мало кто это понимает: страна реально находится в состоянии почти что войны, некорректно морочить голову руководителям на тему какой‑либо дирекции, это неактуально сейчас. Моя идея заключается в том, что дирекция, раньше это называлось Дирекция императорских театров,​ — самая правильная форма управления театрами, это очень сильно экономит бюджет.